Так два ратника, сойдясь в рукопашной схватке, равно пышут гневом и, осыпая друг друга ударами, стараются выискать в противнике слабые места, делают всевозможные обманные движения, ловко уворачиваются, стремятся достать соперника сбоку, заскочить с тыла, и в этой механике боя, в одинаковом стремлении одолеть другого они равны и взаимно грешны. Но если знать, что один заявился в чужую землю с целью пограбить, а другой вышел защитить свою землю от грабежа, то механические приемы и ратные хитрости второго полностью или хотя бы отчасти оправдываются.

На уровне политической механики слабостью Москвы во второй половине XIV века была ее плотная окольцованность княжествами-соперниками: Суздальско-Нижегородским, позже Тверским, Литовско-Русским, Рязанским и отчасти Смоленским. Слабость эта усугублялась, когда соседи действовали против Москвы, сговорясь друг с другом или не сговариваясь, но одновременно. Московскому правительству при таком положении была бы грош цена, если бы оно, в свою очередь, не умело пользоваться очевидными, лежащими на поверхности слабостями своих соседей. Слабости эти были на один аршин: не в пример монолитной, единодушной, не подверженной внутренним раздорам великокняжеской Москве ее соседи страдали от постоянных приступов удельного особничества, от мелкостяжательских семейных скандалов в княжеских домах. Иногда Москва легко находила себе в этой среде союзников, иногда, напротив, они сами первыми находили ее, спешили приткнуться, притулиться к ней, будто к спасительной опоре, смотрели на нее как на образец единовластия и единодушия. Так было, кстати, с кашинскими князьями.

Обидная, огорчительная для многих современников очевидность состояла в том, что именно на путях создания общегосударственного единства появлялась у великокняжеской дипломатии нужда в действиях противоположного характера — в разъединяющих, раздробляющих усилиях по отношению к тому или иному соседнему княжеству. Тут вроде бы налицо было расхождение высокого замысла и приземленного осуществления. Тут Москва вроде бы грешила вовсю, противопоставляя чужой неправой силе свою неправую, на запретный удар отвечая таким же запретным. Сеяла-де рознь, а пожать надеялась мир. Но для тех, кто видел не только поверхность событий, но проницал и поглубже, со временем становилось ясно, что раздробляющие действия Дмитрия Ивановича и его правительства не были самоцелью, а преследовали цель объединения на новом, пока еще и для самой Москвы не совсем привычном уровне. В таком стремлении не было ничего общего с пресловутым правилом «разделяй и властвуй», тут угадывался, нащупывался, прорезывался иной смысл: «разделяя, объединяй». И на первом месте стояла уже не прикладная механика политической сиюминутности, а нравственное домостроительство. Новое вино воскресающего русского самосознания нужно было вливать в новые мехи, потому и раздирались, распарывались безжалостно мехи старые.

III

Желание отспорить Лопасню все же никак не давало покоя Олегу Ивановичу. Он ждал удобного случая и дождался: московские полки ушли за Волгу — отбивать у тверичей Бежецкий Верх. Тогда-то по глухим внутренним дорогам, оставляя Оку правее, чтобы коломенская разведка их не углядела, рязанцы добрались до речки Стрелицы и на крутом холме, закрывающем от них окскую пойму, увидели прямо перед собой Лопасню — городок, укрепленный с напольной, рязанской стороны сразу тремя валами и рвами. Земляные эти укрепления опоясывали холм полудужьями, одно выше другого. Часть рязанской рати вышла на Оку, уже прочно замерзшую, и таким образом была перерезана возможность для связи осажденной Лопасни с московским берегом...

О том, что вчерашний союзник нанес ему исподтишка удар в спину, Дмитрий узнал, находясь в своей походной ставке во Владимире. В происшедшем вроде бы имелась и часть его, Дмитрия, вины: обещал ведь недавно Олегу положить «уряд» о пограничных волостях, да руки вот не дошли... Но мог бы, кажется, и Олег подождать, видя, сколько новых воинских забот у Москвы на волжском пограничье. Нет же, если чего он и ждал, то как раз времени, когда Москве станет не до него... Как ни опасно сейчас ослаблять волжский рубеж, но и оставить без последствий проступок рязанца Дмитрий не мог. Сегодня Лопасня, а завтра, взбодренный своей безнаказанностью, Олег, глядишь, и на Коломну посягнет... Но неужто во всю еще жизнь разрываться вот так — вверх и вниз, направо и налево, не зная роздыху, на всякий день ожидая новой беды? Да и есть ли хоть какой смысл во всей этой маете, в беспрестанном метании полков от рубежа к рубежу, от прорехи к прорехе? Как будто границы его — старый тын, который то и дело нужно подпирать и латать то в одном, то в другом месте!..

14 декабря 1371 года великокняжеская рать ушла на Рязань. Возглавить ее Дмитрий Иванович поручил своему тезке, князю Дмитрию Михайловичу, не так давно приехавшему на московскую службу из дальней Волыни 2 . Когда-то одна из самых густозаселенных и богатых земель Киевской Руси, ныне Волынь сильно запустела, на нее зарились одновременно Орда, Польша и Литва, не оставляя надежд для возрождения самостоятельной, собственно русской власти. Дмитрий Михайлович затомился и решил податься в края, где был бы ему, воину, простор для настоящего дела.

Волынец, или, как его еще прозывали, Боброк, сразу пришелся по душе москвичам. Он приехал явно не для того, чтобы подкормиться несколько лет на каком-нибудь спокойном наместничестве и потом податься к иному хозяину. В нем угадывалось желание служить безоглядно, он как бы обрел новый смысл существования и служил не просто великому князю московскому и владимирскому, но чему-то гораздо большему.

Истовый боец в любой повадке изобличит себя — в том, как безошибочно и краем глаза не глядя просовывает носок сапога в стремя; в том, как царственно, будто на троне, сидит в седле; в том, как невозмутимо ложится спать на холодную землю, укрывшись одним лишь пестро расшитым княжеским корзном. Не о таких ли сказывается в древних былях, что они под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены? Он умеет по копытным следам исчислить величину вражеского отряда. Он знает травы, от которых кровь тут же перестает сочиться из раны. Он по голосам птиц угадывает точно, есть ли кто чужой в лесу.

Сколько княжеств пересек Дмитрий Михайлович, пока добирался сюда от своей родимой Волыни, сколько переплыл рек, сколько перепрыгнул шляхов, и копытом не чиркнув о песок, а не заблудился ни разу и здесь ездит невозмутимо, будто с детства знает наизусть все залесские дороги и беспутки, тропы и русла.

Поход на Рязань стал первым большим и самостоятельным поручением Дмитрию Боброку. Под его руку великий князь придал нескольких воевод. Рать ушла, взмешивая копытами рыхлый, еще не прилежавшийся как следует снежный покров, над которым тут и там торчало рыжее и серое травное былье, до поры не погнутое вьюгами, не заваленное сугробами.

Уж что-то и не помнилось, когда ходили таким вот великим числом на рязанцев. Каковы-то будут они в бою? Думать хорошо о своем враге не в привычке воинов. И потому, пока еще не сцепились на бранном поле, нелишне выбранить как следует противника словом. Московские говоруны, по обыкновению своему падкие на слово хлесткое, бойкое да заковыристое, в походе перемыли-таки косточки рязанцам; тем, должно быть, и икнулось не раз. Ишь ведь, распрыгалась, рязань косопузая, в гриву ее и в дышло, в хвост ее и в хомут!.. Мало их татарове с одного боку греют, хочется, чтоб и с другого подсыпали? И подсыплется им! За Коломну — колом били, за Лопасню — отлупасим!.. Бранчливая повадка московского просторечья с его ворчбой, наигранной и внутренне благодушной, похоже, невольно передалась и летописцу, когда он повествовал о рязанских воинах, о том, в каком настроении и с какими намерениями вышли они навстречу московской рати.. Вот это выразительнейшее описание: